Мишка

Олимпиада-80 запомнилась бумажным стаканчиком из-под «Пепси-колы». Диво было невероятное. Ее мне купили у стадиона им. Кирова в Ленинграде. Мы ходили на матч Венесуэла–Замбия. Это я сейчас посмотрел, кто играл. А в памяти остался матч двух африканских команд. Да… Венесуэла — не Африка. Тот стаканчик с надписью «Пепси-кола» еще долгие годы стоял на кухонном серванте как символ космически далекого мира заграницы.
Олимпиада запомнилась похоронами Высоцкого. Правда, это воспоминание добавленное. Добавленное последующими годами знаний… Москвичи помнят вживую.
Запомнилась она бойкотом из-за ввода наших войск в Афганистан. Что такое Афганистан, мы поняли позже. Каждый по-своему.
И конечно закрытием. Слеза олимпийского Мишки на всю жизнь. И то, как он улетел… А вместе с ним эпоха. И песня эта прощальная комом в горле до сих пор стоит.

Была ли тогда гордость за страну? Конечно. В той бедной жизни, где информация из-за бугра уже не просачивалась, а проливалась, за всякое подтверждение могущества страны, в которой все мало-мальски значимое было в дефиците, конечно же, цеплялись. А цепляться, с каждой новой звездой героя на груди впадающего в маразм Брежнева, было все сложней. Но гордость оставалась. Она продержалась до 1982-го. Когда Брежнев умер. Первый курс универа. Ноябрь. Ошеломление. Хотя все ясно было давно, и только ленивый его шамкающие губы не обстебал. И этот гроб его, скользнувший с ленты на похоронах. И Андропов тоже скоропостижный… Рейды по кинотеатрам в дневное время — ловили тех, кто не на работе. «Андроповка» с зеленой этикеткой и переход с 3.62 на 4.12 — для моего поколения (рожденных в начале 60-х) эпохальное. Как было эпохальным для наших неокрепших мозгов сообщение о фантастических планах Бжезинского — это препод по истории набрался смелости и рассказал нам шепотом на семинаре, что, согласно наметкам Збигнева, СССР рухнет в 2000 году. Как-то не верилось. Но мои студенческие мозги были заняты другим. Вовсю резвились фарцовщики и мажоры. Девчонки на дискотеках кружили голову. Молодость искала любви и приключений на свою бедную задницу. И того и другого было в избытке. Денег не было. Ну да разве это когда-либо мешало молодым?! Все мы были еще относительно равны. И дети рабочих и ИТР, и дети не шибко улетевшей мелкой и средней партноменклатуры.
Но тут понеслось. Конец 80-х уже пугал. Даже тех, кто мало в чем разбирался. Скоро разобрались все…

За 90-е тире нулевые единственным мало-мальски заметным спортивным международным событием в стране запомнились Игры доброй воли 1994-го. Чудовищная жара в Питере. Офис издательства на Фонтанке (в которое я сбежал от преподавательской безнадеги из нищего института) походил скорее на дорогой бордель. Мраморные полы, своды, шкуры на стенах и братва. Как раз в разгар Игр кого-то из боссов нашей крыши расстреляли с охраной во дворе перед офисом. Нас, редакционных ботаников, братва на день отправила гулять. До выяснения, кто заказал и тэдэ… Мы двинулись к Инженерному замку, где весь день пили теплую водку и обсуждали зашифрованные и на фиг никому не нужные Игры доброй воли. Какие, в жопу, игры? Город жил одними разборками братвы. Это и были наши Игры. На выживание. Для всей страны.
Между Олимпиадой в Сочи и Играми доброй воли двадцать лет. А между двумя нашими Олимпиадами тридцать четыре. Это мои годы. Они должны были быть лучшими. Для отличника и хорошиста в школе. Для выпускника универа с лучшим дипломом на факультете. Они стали годами безнадеги, растерянности и ошеломительного запоя на три десятилетия. Годами потерянных навсегда школьных и студенческих друзей. Переосмыслением всего и вся. И все эти годы, где слово «благополучие» было засунуто в задницу, я мучительно хотел одного — возвращения своей страны. Я это понял, глядя в экран телевизора на торжественное открытие Олимпиады. Понял, гася во френдленте фейсбука накатывающий волна за волной шквал помоев на страну. Мою страну. Я всё вспомнил. Вспомнил всё, что любил вопреки. Чем гордился вопреки. Гордился все свои детские и юношеские годы. И что у меня тридцать лет отнимали. Отнимали, но не отняли. И теперь не отнимут никогда.
Тогда, в 80-м, в пору бесчисленного количества анекдотов ленинградцы беззлобно шутили: «Пережили Блокаду, переживем и Олимпиаду». Я эту шутку запомнил навсегда. И слезы нашего олимпийского Мишки. Он ведь всё знал. Он плакал по той стране, которой скоро не будет. По людям, которых сметут четверть века безвременья.
У Сочи свои талисманы. Меня, старого и лысого, воротит и от этого уебищного леопарда, и от этого дебильного зайки. И только Мишка напоминает мне того — нашего. Когда у тебя всё отняли, остается только память. И эта память становится последним смыслом жизни. И вроде и не было жизни-то. Пропала. Затерялась в мутных годах. И не нужна совсем стала. А Мишка — вот он. Выжил. Значит, выжила и моя страна. Обгрызенная и обворованная вечно «переживающим» за нас Западом. Выжила назло. Как всегда, впрочем. И как всегда — вопреки. И всё у нее теперь будет. Хорошо? Это уже не важно. Просто будет. Свое. И это главное. Для меня.

Уронили мишку на пол,
Оторвали мишке лапу.
Все равно его не брошу —
Потому что он хороший.