Трупоед

 

Сначала обиды. Давние обиды. Детские. Занозы, с которыми проходил всю жизнь. Как от случайно попавшей в носок песчинки стирают в кровь ноги, так и он стер мозг этой тоской. И если совсем уж ранние обидами так и остались, то дальше… Дальше рефлексия. И четкое осознание того, чего делать он ни при каких обстоятельствах не будет. Всё, что казалось на первый испуганный взгляд недоступным, воображение разгоняло до масштабов эпических преград, преодоление которых само же и объявляло невозможным в принципе. Всё сильней, всё чаще охватывали жалость к себе и самооправдание ухода. Боль и злость униженного распалялись. Мозг ребёнка искал нелинейных выходов и находил в жажде чуда, в ожидании внешнего спасения и кар на головы обидчиков. Отца не было. Мать, как могла, стремилась вылепить из него мужчину. Но всепрощение слепой любви перебивало всё. А когда в 7 лет угодил он под армейский «Урал» – и вовсе накрыло её с головой. Снова заметался в поисках спасительного выхода. В подростковой среде прослыть маменькиным сынком равносильно самоубийству. Это страшней, чем опущенный на зоне. Детский мир жестокостью своей зону превосходит кратно. Это мир зверёнышей. До-людей. И решение нашлось. Остров. Свой остров. На нем он и поселился юным робинзоном-отшельником. Нырнул в чтение книг до рези в глазах, в рисование бригантин, богов и тоскливых пейзажей. А потом и в юношеские стихи. А там выползла и она, философия гробокопателей: Кьеркегор, Вейнингер, Розанов. В которой расслышал он знакомые с детства щемящие нотки. Гюго. Окончательно обожрался этой безнадёгой в 80-е, выплеснул ушатом гибельной лирики и к середине 90-х заткнулся. Утонул в водке на десятилетие. Чтоб очнувшись от галактического запоя, хлопнуть на опохмел, словно шила неразбавленного, Сола Беллоу и впасть от «Герцога» в ужас вселенской безысходности. Жрал эту безыс-ходность, пока не выжрал всю, и остался один на один с пустотой, с цинизмом бандитских 90-х. Вот и пригодился убийственный сарказм обэриутов, Гликберга, «Сатирикона». «Через годы, через расстоянья»… Совсем другими открылись. Беспомощными, но и беспощадными. И подобно герою Мамлеева принялся он дожирать себя. Проспиртованные почки и печень, прокуренные легкие, обгладывать до костей желтые от никотина пальцы. Добивать темень эту блядскую, неубиваемую ничем сопливую надсоновщину и асадовщину гнилостную. Под полтинник уже, давно потерявший работу, прорвался, после 17-ти лет самозапрета чиркнуть хоть строчку, к бумаге и весь пищеварительный яд, всю желчь трупоеда выблевал на неё. В отравленной черепушке зелёный от разъедающей злобы карлик рвёт гнилыми зубами остатки мозга. Ему осталось недолго.