Sibelius тихо тронулся, и за окном поплыла стена Финляндского вокзала. В вагоне почти пусто. Как и в душе. 1991-й радости не прибавил. Впереди Коувола и два дня у Сашки. Сашка свалил стремительно. Авария и перспективы загреметь за наезд в алкогольном.., видимо, были последней каплей, и финские корни просигналили: «Пора». Теперь он в Коувале. Возвращенец. Типа, родная кровь позвала. В социальной квартире. Официально корчит из себя готового к адаптации на земле предков (курсы финского языка и менеджмента), а неофициально очищает родину Калевалы от «вазовских» реэкспортных «восьмерок» и «девяток», сбывая их нам. Сейчас, наверное, и не поверит никто, что смертоносная продукция тольяттинского автозавода была в начале девяностых самым ходовым товаром из Финляндии и поставила на ноги тысячи людей на Северо-Западе России. По какой-то немыслимой коммерческой схеме «лады» шли из Тольятти в Канаду, где к ним что-то модное пришпандоривалось и навешивалось, а затем следовали в Скандинавию, где продавались жителям Суоми по смехотворной цене. Вот за этими реэкспортными стамесками (как их прозвал народ за форму кузова) и шла охота. Время «бомб» и «фольксвагенов» еще не пришло. Питер был нищ и гол, и даже братва в основной массе рассекала на «ладах». «Восьмерки» и «девятки» считались зачетными тачками.
Но мне сейчас не до колес. Денег шиш, а крутиться надо. Сашкина квартира — база. Мне нужен кирпуторий в Коувале — местный блошиный рынок, работающий два раза в неделю. Еду наудачу. Вдруг что-нибудь выцеплю на подъем.
— Документы!
— Ах да… Вот.
Финский таможенник как-то слишком внимательно изучает мой паспорт.
— Что у вас в Турции?
Вот в чем дело. Паспорт буквально нашпигован турецкими въездными визами. Как ему объяснишь, кто такие челноки?
— Бизнес, гер офицер. Бизнес.
Таможенник пытается обнаружить в моем лице османские корни. Тщетно. Русич галимый. И вот уже расплывается в улыбке. Финские и шведские транзитки. А тут и норги на трех страницах. Успокаивается, но бдительности не теряет.
— Что в сумке?
А что в сумке? Пожрать, бухло и блок сигарет. Не больной же я у них покупать — без штанов останешься.
— Это не положено!
Вот же, блядь. И две палки копченой колбасы отправляются в мусорное ведро. Водку и сигареты значит можно, а жратву нашу нет. Кордон, вашу мать. Санитарный.

***
— Vittu! damn Venäjän!
Финн весь красный от злости и готов разнести игровой аппарат.
— Ну вот, был без денег, стал с деньгами. Я же обещал.
Кирилл отпивает пиво из банки и треплет меня по плечу.
За три дня до отъезда меня кинули на обмене валюты. Кинули у Апрашки, куда менять валюту в трезвом уме я не сунулся бы никогда. Но что с бухого взять? Кирилл жалеть отказался, но надоумил: «Наменяй пяти и двадцатирублевых монет. По максимуму. Сколько сможешь унести. И расфасуй по пакетам так, чтобы один пакет в карман куртки влезал».
Сейчас этой кнопки на игровых аппаратах нет. А тогда, в 1991-м, была — кнопка возврата денег. Все наменянные пяти- и двадцатирублевые монеты перекочевали в игровые аппараты, вернувшись после нажатия кнопки марками. Все было сделано быстро, пока пассажиры парома еще осваивали каюты. А через час мы с Кирой наблюдали очередную, уже дцатую, реакцию на вываливающиеся в лоток аппарата рубли.
— Hitto! Näiden venäläisten!
— Да, да. Мы тоже за либерализацию. Как умеем.
Кира улыбается в усы, наблюдая за обменом валюты.
— Это еще мелочи. Парни смели в Питере все железные рубли с Лениным. В Голландии как гульден идет. Все аппараты принимают. Прикинь!
Выходим на верхнюю палубу. Паром, словно айсберг, выруливает на большую воду. До Стокгольма плыть ночь. А вот и наш. Какой-то чудак, в изрядном подпитии, предлагает позвонить в любую точку мира. В одной руке у него здоровый прибор с антенной. Смахивает на армейскую рацию. Во второй полупустая бутылка водки.
— Чуваки! Куда хотите! Хоть в Нью-Йорк! Бесплатно!
— Это как?
— А это, блядь, физмат ЛГУ. Сканер. Ищет лазейку, подключается к номеру и с него звонит.
— К какому номеру?
— Ну, он сканирует в радиусе десяти километров. Кому-то из Хельсинки скоро придет веселый счет. О! Вот, нашел… Кому звонить будете? Номер называйте…

***
Сижу в сквере у Центрального вокзала Стокгольма. Ребята выцепили по объявлению подходящую машину и поехали смотреть. Я остался подышать воздухом. Надо выпить. В сумке 0.7 «Столичной» ждет момента. А пока добиваю третью банку пива. А вот и момент. Сначала он присел на краешек скамейки. Серое шерстяное пальто, кашне. Ого, как безработный прикинут. Чуть ли не штиблеты на ногах. Лет шестьдесят на вскидку, но бодр, сух и с чертиками в глазах. Сначала попросил взглядом забрать пустые банки из-под пива. Потом стал палочкой что-то рисовать на земле, искоса поглядывая на меня и поднимая вопросительно брови. Пригляделся, что он там царапает. Мать честная — 50/50! У меня морда в улыбке от уха до уха. Дорогой ты мой! Да засунь ты себе в жопу свои пятьдесят процентов! Да с вашими-то ебнутыми ценами на алкашку! Русские своих не бросают.
Я подзываю его и расстегиваю сумку. Глаза шведа тянут на нобелевку. И через час сквер Центрального вокзала Стокгольма оглашает негромкое, но щемящее «Ой мороз, мороз».

***
— Да чтоб я это все бросил?! Здесь?! Это же… не сосчитать!
Кирилла было не переубедить. После окончания соревнований по спортивному ориентированию на огромной поляне в лесу близ Вестерос (Västerås) остается куча мешков с банками из-под пива. Экология. У нас бы все валялось под кустами. Шведы, аки пчелки, все аккуратно собрали в огромные пластиковые мешки с человеческий рост.
— И что ты с этим будешь делать?
— А вот увидишь. Давай в автобус грузи.
И я увидел. Мы увидели. На нас даже пришли смотреть. Даже фотографировали, когда почти в центре Стокгольма мы стали вытаскивать из салона Volkswagen transporter огромные мешки и заносить в супермаркет. Столько за раз аппараты по проглатыванию пустых банок в этом маркете не съедали, наверное, и за месяц. С длинной чековой лентой мы смотрелись настоящими героями-кладоискателями. Сейчас накупим жратвы.
Я надолго запомнил презрительно брошенное нам в спину кем-то:
— Ryska.

***
Просыпаюсь от какой-то тревоги. До Уппсалы недалеко, но успеваю задремать на переднем сиденье. Ого! В лобовом стекле натуральный слалом. Volkswagen выписывает почище Ингемара Стенмарка. Взгляд на водительское и… Только тихо. Только Кирилла не испугать. Аккуратно беру руль и осторожно так, нежно, шепотом: «Ки-рю-шаааааа. Кирааааа…»
Оп. Глазки открылись. Мы еще нечего не соображаем, но рефлексы срабатывают, и… по тормозам… Я бьюсь лбом о лобовое. Хорошо еще не через лобовое.
Автобус встал. Сзади ребята послетали с кресел.
Кира сидит ошалевший, а у меня истерика:
— Ты же нас, блядь, чуть не угробил! Во, картина-то была бы: микроавтобус русских трупов, набитый по самую крышу лысыми покрышками! Понаехали славяне!

***
По сравнению с постперестроечным ларечно-бандитским Ленинградом-Питером 1991-го, Уппсала — санаторий-профилакторий. Томас, наш шведский знакомый, радушен и отдает нам свою комнату в общаге. По мне – так апартаменты. Стеклопакеты, микроволновка, душевая кабина. Вот она — цивилизация. Европа. Томас изучает в университете политическую систему России и СССР. По-русски вполне. После двух поллитровок шведская душа наполняется лиризмом и миссионерской любовью.
— Сашшшшаааа. Тебе нужно остаться. У вас путч. У вас гражданская война вот-вот. Опять коммунисты. Сейчас самое время. Здесь много ваших уже. Историки, филологи. Самое время. Политическое убежище. Потом будет сложно.
Да. Потом будет сложно. Эх, Томас. Это сейчас сложно. А до потом еще дожить надо.
— Томас, с вами скучно. Вы мало пьете и не ходите в гости. И еще — у вас в долг не дают.
— В долг? Зачем в долг? Есть же банк.
Это у тебя есть банк. А у меня у братвы под десять процентов в месяц, и если не отдам, бандиты закатают в асфальт, а на расписку подсадят семью. И — кранты. Эх, Томас, Томас.
— Томас знаешь, что мне у вас нравится? У вас алкоголикам по рецепту бесплатно спирт в аптеке выдают.
— А у вас?
— А у нас алкоголики все. Кому выдавать?
Через несколько секунд Томас заходится от смеха.

***
До поезда остается 20 минут. Я посреди Литейного. Не успеть. Пожар. Машу рукой, и вторая машина, замигав поворотником, резко тормозит.
— Куда?
— Финбан! Горю!
— Падай.

2012