Крестики-нолики

От лошадиных доз лекарств, которые ей вливали в больнице, мама тихо помешалась и, когда приезжал к ней, постоянно повторяла: «..боженька управит…», а затем и вовсе переходила на какой-то детский лепет и причитания. В один из дней раздался звонок: одноклассник, завотделением во Введенской больнице, куда сам и взял маму спасать от неизлечимого ХОБЛа, зло выпалил: «…забирай нахрен свою сумасшедшую; не жилец она; да и дурка по ней плачет…».
Мама прожила еще почти пятнадцать лет. А когда в августе двадцать второго Боженька управил, сидел я в пьяном полуобмороке (ноги уже не держали) у её гроба в токсовской церкви, и никак не вязалась новорусская идиотская помпезность этой храмины с мамой и черными мыслями в улетевшей башке. Сам бы ну ни в жись отпевание здесь не устроил. По всем статьям подходил храм в Мурино. Там отчима отпевали, нас с женой венчали, внуков крестили… и мног чего еще, что с нашей семьей связано. Или вот наша местная деревенская церквушка-погремушка… Вообще теремок. Муринский батюшка, Борис Безменов, её и сподобил. У стен её и упокоился. Всамраз туточки маме отпетой-то и быть. Но решал не я. Я валялся невменяемый в стельку. Организовали так, чтоб поближе к кладбищу. А поближе – только этот циклопический новодел. Когда первый раз его увидал – обомлел. Это ж с каких кренделей в Токсово, на моей нищей унылой родине, зафигачены такие княжеские тру-ля-ля? Такие вавилоны я разве что в Европах и наблюдал. Чем-то размахом собор в Упсале близ Стокгольма напоминало. Но неистребимое уродство новорусской эклектики наводило на другие мысли. На годовщину маминой смерти заехали свечку поставить. А уже после… дома… полез я в сеть проверить закравшиеся мысли. Через час рысканий по ссылкам картина прояснилась – весь это православный версаль зафигачен на бабки одного из столпов Тамбовской ОПГ, владельца БСК (Балтийской Строительной Компании — ключевого бизнес-актива братвы). Такие дела. Впрочм – совершенно типичные для матушки Рассеи. И всё это давно уж смех сквозь слезы — как десерт к чаю в храме, пирожные от «Цеха 85» (клона-отростка еще одного актива тамбовских — «Ювелирной сети 585»). Как вижу эти сладкие коробочки, злой и горькой иронией отдаются строчки Высоцкого «Купола в России кроют чистым золотом — чтобы чаще Господь замечал». И ирония эта тянется в памяти моей еще с лета 83-го, когда строил дом для послушниц в Ленинградской Духовной Академии. Во дворе Академии умирал на раскладушке Архиепископ Мелитон (его ежедневно выносили на солнышко); вокруг стройки шастали в рясах толсторожие золотозубые западенцы, пугая пещерным антисемитизмом; а во флигеле главного эконома громоздились горы коробок с «Шарпами» и «Камю» из «Березки». А память несла дальше – к рядам торпед и чичи-гага (с гигантскими «гимнастами» на золотых цепях в палец толщиной на бычьих шеях) из бригад бандитского Петербурга, малышевских-кумаринских-костимогилы, через которые вынужденно прошел сам в страшные 90-е. И что? И ни-че-го. По прошествии тридцати лет мозгокопаний, преподавания философии и истории, перелопаченных монбланов книг из спецхрана Публичной библиотеки и вагонов «тамиздата» книжных рынков ( всё, что потом вывалили оптом в мировую сеть) – после всего этого инфо-наката ничегошеньки в душе не изменилось. Тайное тайным как было, так и осталось. Разве что теперь мне стало легче послать особо улетевших: кошерного либерала – убиться о могилу Землячки в кремлевской стене; профессионального православного – замаливать грехи за разваленную Российскую империю; чокнутого монархиста – каяться за расстрелянный Николаем Афон; ученого атеиста – перечитывать статью основоположника космонавтики академика Раушенбаха о математическом обосновании Троицы; а турбогосударственника-единоросса разгадывать вечный ребус «Законов Паркинсона».
Весь год, что умирала парализованная мама, вели мы с ней бесконечный разговор, начатый Толстым в «Смерти Ивана Ильича». Мать и сын, рожденные в СССР, замученные мракобесием «Морального кодекса строителя коммунизма», погребенные под развалами колоссальной домашней библиотеки, собираемой мамой всю жизнь – мы обреченно искали ответ на вопрос всех вопросов. Искали, зная, что ответ невозможен. Вера умерла. Мы даже знали, когда. Знали почему. И от этого умирание становилось и вовсе невыносимым. Но чтобы ужас этот не стал и вовсе инфернальным, мы интуитивно зашифровывали разговор в пересказ друг другу Сказки. Той самой, которую и до и после нас люди будут передавать из уст в уста переиначивая на разные лады. У нас с мамой был свой любимый её вариант – «Ледяные вершины человечества» Солоухина.