Паук

 

***
Вся подтянутая.
Спина – хоть линейку прикладывай. Каблуки – шпильки. Уххх. Но мы ее не любили. Зося. Наша классная. 81-ый. Весна. О чем думается? Да о чем угодно, только не об уроках. В девятом-то классе. А тут:
– … и вы не можете не согласиться, что добрым и хорошим кроме всего, о чем я сказала раньше, быть еще и выгодно.

Верила ли сама? Хреново ей было. Вялотекущий антисемитизм не одну судьбу сломал. Зосей звали болонку ее сестры. Почему на нее перекинулось – уже и не вспомню. Зато слова о рационализме добра запали. И всю жизнь мучают. Что-то поганое в них. Какая-то неуловимая липкая зараза.
…
По окончании универа часто к ней заходил. Делился впечатлениями первого опыта преподавания. Ну и тщеславие. У нее школа, у меня вуз. Но этого, мучившего меня вопроса, не касались. И не успели. Умерла она страшно. И одиноко. Что-то тогда дернулось в душе, и довел я ее классы до выпуска. Хоть и не был историком. Да вначале 90-х и пофиг всем было. Преподавай что хочешь. Я и оторвался. О самом сокровенном да с 9-10-тиклассниками. Пожалел на всю жизнь. Бензин да в костер.

***
Как же меня раньше трясло от ее прямолинейности. С порога в лицо входящему могла такую правду-матку зарядить. Да и за столом праздничным – сколько раз. Любому гостю – такую шпильку. Вот что думает, то и… И тишина. И оглушительно кто-нибудь вилкой о тарелку. Сколько раз я мысленно залезал под стол. Сколько раз сквозь землю готов был провалиться. От стыда.
Мама.
Сейчас чаи гоняем-курим-смеемся. Над глупостью моей.

***
Когда теща умерла, представить не мог – как мы все соберемся, что говорить-то будем. Сложным была человеком. Трудным. Сказать, что я ее не любил – ничего не сказать. Но столько лет вместе. А когда на поминках повисла пауза, и надо было срочно первым тостом как-то все это напряжение снимать, вдруг не выдержал и выпалил всё, что долгие эти годы думал:
– А ведь я ей завидовать должен. Да и завидовал. Она прожила жизнь так, как хотела – ни у кого не спрашивая разрешения. И говорила то, что думала. А думала прямо и ясно. Не было в ее жизни двойного дна. И если кто-то из нас за что-то мог ее не любить, ему не надо было это что-то искать. Она ничего не прятала. И это тот урок, который мне еще предстоит усвоить. Если потяну.

***
–Ты меня любишь? Ну скажи…
И всю жизнь молчу. Как партизан на допросе. Выдавить из себя не могу. Всегда казалось и кажется до сих пор: скажу – рухнет всё. А вокруг льется и льется. «Я тебя люблю». Миллиардноголосо. Господи. Кто б еще знал, что это такое.
…
Зато как крепка веревка, связывающая двоих. Где один – смертельно зависим. Гвозди из него делать. На полосы резать. Он примет. Всё.
А любовь?
Когда научный руководитель в Универе прочел тему диссертации, которую я сам себе придумал – надо было видеть его глаза. Если б я сейчас такую у кого-то обнаружил, у меня б скулы от смеха свело. «Смысл любви в философии XIX-XX вв.». Вот и собрал он, копаясь в моей писанине, все подъёбки на сей амурный счет: от Шопенгауэра, Кькркегора и Ницше, до Вейнингера, Соловьева и Розанова. В конце лечить нас нужно было обоих. Он как-то мудро вырулил. Соскочил. Я ж пер аки танк – и повалился. А потом за три года повалил все свои группы в институте. Шесть семестров шизанутой гештальт-терапии и параноидальной интеллектуальной камасутры. На неокрепшие студенческие мозги. Бедные дети. Простите вы меня.

***
Наверное, хамство – во спасение. В нулевые репутация безбашенного переговорщика кормила исправно. Тут не было смелости. Только усталость от тотальной менеджерской дрессуры и повального прогиба перед сильными мира. Нет, ногой двери не открывал. Но со старта лепил генеральным, топам и собственникам такую бронебойную правду, что замы и пехота валили из кабинетов. А всё прокатывало. Хищники любят острое. Если не блефуешь. Я не блефовал. И это работало.
Жаль поздно понял…

***
Одна из любимых тем лекций в институте – мораль. Наверное, я издевался. Над собой. Студенты – просто попадали под раздачу. Крошка сын к отцу пришел и спросила кроха… А вот муж из командировки… И – тут из маминой из спальни кривоногий и хромой… И все смеются. Всем весело. Всем не страшно. Еще.
…
Тук-тук. Это паук. Нет, это не вибрация ниточек паутины в которую я попал. Это я паук. Это я ловлю вибрацию тех далеких слов про выгодное добро.

 

Ключ

У меня была комната с отдельным ходом.
Я был холост и жил один.
Всякий раз, как была охота,
в эту комнату знакомых водил.

Мои товарищи жили с тещами
и с женами, похожими на этих тещ,–
слишком толстыми,
слишком тощими,
усталыми, привычными,
как дождь.

Каждый год старея на год,
рожая детей (сыновей, дочерей),
жены становились символами тягот,
статуями нехваток и очередей.

Мои товарищи любили жен.
Они вопрошали все чаше и чаще:
– Чего ты не женишься? Эх ты, пижон!
Что ты понимаешь в семейном счастье?

Мои товарищи не любили жен.
Им нравились девушки с молодыми руками,
с глазами,
в которые, раз погружен, падаешь, падаешь, словно камень.

А я был брезглив (вы, конечно, помните),
но глупых вопросов не задавал.
Я просто давал им ключ от комнаты.
Они просили, а я – давал.

Борис Слуцкий