Проспект энтузиастов

– Нет. Так дело не пойдет.
Январь 87-го. Профессор ЛГУ смотрит на меня с грустью. Причина грусти в его руках – стопка листков, пафосное и пугающе верхоглядное дацзыбао вместо того, что ведущий специалист по истории экономики 20-х годов страны советов мог бы счесть за дипломную работу своего ученика.
– Придется вам, молодой человек, почитать источники в другом месте. Идите-ка в спецхран Публичной библиотеки. Просто так вас туда не пустят. Ну да я напишу письмо. С ним всё устроится.
…
Я переписывал диплом 7 раз. К лету в спецхране за своего меня приняла даже вековая пыль на стеллажах. На защите я уснул стоя во время выступления (за 5 дней до неё я не сомкнул глаз – переписывал, чтоб профессор допустил к защите). А после… Он подошел ко мне в коридоре и тихим голосом произнёс:
– В нашей стране всего два специалиста по это теме.
– А кто второй?
Кроме него я стоящих специалистов не знал.
– Второй я. А первый… вы.

***
Журнальный зал Русского фонда спецхрана Публичной библиотеки сыграл злую шутку. Те экономисты 20-х рухнули в философию. С Сергея Булгакова и начался мой переход сначала к отцу Сергию Булгакову и русским философам богословам. А там… и расставание с историей экономических учений, уход на философский факультет, а за тем и…

***
Разрыв между читаемым и видимым. Пугающий. Это изводило. И продолжает изводить.
Как и всякий человек, у которого руки растут из известного места, я боготворю всё сделанное руками. И всех, кто умеет руками создавать предметный мир. Но еще больше тех, кто всё это придумывает. Я преподавал философию в институте, в котором готовили специалистов по ядерным реакторам, и где любая теория не стоила и гроша ломаного, если за ней не стояло священное «Заработало!» А вот у меня не работало. И разрыв между читаемым и реальностью становился катастрофическим.
В конце 80-х хлынул поток ранее запрещенной литературы. Захлебнулись все. Истосковались. Заждались. Пока материалисты претворяли в жизнь «куй железо, пока Горбачев», идеалисты глотали чтиво тоннами. К середине 90-х навалилась пугающая пустота. Выговорился век. А прокуренный, отравленный «Роялем» мозг пух от раздражения. Не то. Вокруг бурлила жизнь. Ларёчная, бандитская, угарная, распальцованная. Смерть стала обыденностью. И физическая, и профессиональная. Но самое грустное – в океане литературы по-прежнему не было правды.

***
В начале нулевых судьба занесла в издательский холдинг «ОЛМА-Пресс». Жизнь богата на фокусы. Своё назначение на должность завреда отдела художественной литературы я и сейчас вспоминаю как дурной анекдот. Думаю, я внес колоссальный вклад в отечественную словесность тем, что свалил с этого пьедестала через полгода. Другое дело – открывшееся полотно. Батальное и фатальное. Во что превращается пишущий человек на крючке у издательского монстра… Тут даже галереи образов Брейгеля и Босха – весёлые картинки.

***
Ребенком я смотрел на маму, как на бога. Как на богов я смотрел на врачей, что вытаскивали меня с того света в 7 лет. Потом на первых школьных учителей, на всех взрослых, кто звался инженером, офицером, капитаном… Но выше всех в моем детском и юношеском сознании стояли писатели. Пантеон богов. Потом этот ряд пополнили ученые. Потом философы. Потом…
А потом случился обвал. Для человека, выбравшего своей профессией слово – убийственный.
Из-за открывшейся лжи, пугающей всезаполняющей серости я ушел из института. Из-за расползающегося словно опухоль офисного фашизма ушел из трех мега-холдингов, пары гипер-издательств и трех топовых коммуникационных агентств. Но это мелочь в сравнении с навалившимся на пятнадцать лет отвращением к литературе. Любой. Это началось в середине 90-х и растянулось на все нулевые.

***
Я остался этим маленьким мальчиком, верящим в то, что нужно хорошо учиться, а потом много и долго работать; и который всегда помнит, что даже это – лишь на кусок хлеба и право не опускать глаза в пол, когда этот кусок берешь. А вот те, кто творит слово, кому верят – они за горизонтом. Этот мальчик, этот лысый дед с артрозными и варикозными ногами и перебитым позвоночником, обманут. Его изданная за океаном писанина – ничтожное подобие той великой литературы, в которую он верил. По ночам, долгим грустным ночам, он царапает на бумаге простым карандашом свои ошеломительные в своей наивности антилитературные «откровения» и ловит в сети такие же антилитературные прорывы своих ушибленных временем ровесников – физиков, химиков, врачей, военных, инженеров, ментов… Это похоронный марш энтузиастов. Когда мир встал с ног на голову, к слову пришли те, кто устал читать ложь. И случилось страшное. Стало много правды. Стало мало литературы. Я не рад, а глубоко несчастен от того, что убогим своим языком люди совсем иных профессий и призваний эту правду «литературно» несут. Мы живем в страшном мире. В нём корпорациями рулят наркоманы и бандиты, политикой – артисты и гипнотизеры, глобус на крючке у садистов-сайентологов, которых облизывают бляди и извращенцы всех мастей, а ячейки этой всепроникающей матрицы – этажи офисных муравьев-зомби. Философы подались в рекламу. Филологи и искусствоведы молятся на стопятую ипостась дадаизма. А освоившие техники мимикрии литерадурные рысаки стоят в очередях за премиями и грантами вдоль пищеварительного тракта коммуникационных гомункулов-гигантов. А слово? За смысл, за слово взялись те, кого матрица вышвырнула из профессии. И да, это похоронный марш энтузиастов, дилетантов, детей. Всех, кого обманула литература. Грустный марш против тех, кто воздвиг памятник эстетике пустоты.